Елизавета Дворецкая - Перст судьбы

На волокуше, предназначенной для туши медведя, в Юрканне сначала перевезли тело Бежана с навек зажмуренными глазами. Витошка пришел сам — у него пострадали только чулок и обувь, и эти вещи, чтобы дойти до жилья, ему пришлось позаимствовать у бедняги покойника. Эльвир тоже оправился, сообразил, что потеряна только шапка, а голова по-прежнему на плечах, и даже успел к месту сражения раньше остальных. Его сила пригодилась тащить через снег и кусты волокушу с телом. И хотя все были потрясены смертью Бежана и вымотаны, у ладожских «волков» имелась веская причина гордиться: они все-таки вышли победителями.

Погибшего похоронили в тот же день. Такого погребения Стейн еще никогда не видел: Селяня отыскал в лесу вывернутую ель, из-под ее корней выгребли снег и в образовавшуюся яму затолкали скрюченное тело вместе со всем, с чем Бежан пришел в лес. А потом плотно забили в отверстие под корнями корягу, чтобы никакой зверь не смог туда попасть. Принадлежа во время зимнего промысла лесу, ловцы и после смерти оставались в нем. Стейн понимал, что последним на тропе мог оказаться он. И тогда его посмертный дом был бы под корнями этой ели, но это не поражало его. Он вообще заметил, что изменился за этот месяц или полтора. Весь человеческий мир ушел куда-то далеко, а они, пятнадцать парней, были словно единственные люди на земле, живущие наедине с бескрайним лесом. Как-то само собой становилось ясно, откуда взялись все те сказки про олених и медведиц, способных превращаться в женщин. А еще — с чего пошли все те веселые игры, в которых ни в коем случае нельзя становиться последним в веренице…

— А как же его родные будут сюда приносить жертвы? — только спросил он у Селяни.

— Да откуда у этого чучела родные? — со снисходительным сожалением ответил баяльник. — Один он… был. На том свете разве что кого-нибудь повстречает…

Уже в сумерках в Юрканне привезли медвежью тушу. Все обитатели вышли посмотреть, но даже теперь не сразу решились подойти. Только Хелля приблизилась и некоторое время разглядывала зверя, сделавшего ее вдовой; на лице ее отражались горе и ненависть, и видно было, как ей хочется закричать, пнуть тушу, ударить по окровавленной морде, но она сдержалась. Горе горем, но и дух зверя нельзя обижать, иначе он принесет новые беды.

До утра тушу оставили в холодной клети, а на следующий день приступили к разделке. Поглядев на почки зверя, Лохи сказал, что самке около двадцати лет, но в этом году медвежат у нее не было, из-за чего, вероятно, ей и пришлось покинуть привычные места. Как Стейну объяснил Селяня, в угодьях одного медведя-хозяина обычно кормится по две медведицы, рожающих через год, и старшей считается та из них, у которой есть медвежата в эту зиму. Видимо, старшая изгнала соперницу, или та сама ушла, не найдя удобного логовища.

— Ну вот, а ты говорил, дух старого Йуури! — поддразнивала Ильве своего брата Пето. — Да разве стал бы дух нойда вселяться в самку?

— Никогда! Его другие духи на смех поднимут! — отвечал ей Селяня и подмигивал.

И девушка смущенно отводила глаза, силясь подавить улыбку. Селяня и в Ладоге считался парнем хоть куда, а Ильве поразил в самое сердце: она едва ли за всю свою жизнь видела хоть пятерых парней, которые не были бы ее братьями, не считая, конечно, негодяя Тарвитты. К тому же он знал ее родной язык и мог с ней разговаривать, был старшим среди ладожских «волков» и принимал участие в убийстве злого духа-медведя. В глазах девушек из Юрканне Селяня был просто неотразим, и товарищам оставалось только досадливо вздыхать и завидовать.

Лохи-ижанд тем временем отделил от туши передние лапы и голову; голову обмыли от крови и даже постарались придать ей более пристойный вид — Стейн в горячке уж слишком изрубил ее топором. Правда, и на топоре остались зазубрины от крепчайших клыков зверя. После того каждая из женщин Юрканне взяла горящий смоляной факел, они выстроились, окружив тушу, и запели, притоптывая на снегу и обводя по кругу огнем. Селяня прислушался.

«Хозяина леса» с почетом провожали на Тот Свет и всячески старались примириться с ним, чтобы не мстил за свою смерть. По этому поводу устроили целое празднество: нечто среднее между победным пиром и поминками. Все три хозяйки жарили мясо, варили кашу и овсяный кисель, пекли блины, тоже из овсяной муки, к которым подавали соленые грибы, творог и бруснику. Пекли особые чудинские оладьи под названием «снежники» — из гороховой муки, перемешанной и взбитой со снегом. Из напитков достали мед, простоявший в клети довольно долго и ставший очень крепким.

Стол накрыли в избе Кульво, самой большой. Со всех трех домов сюда собрали самую красивую утварь из дерева, глины и бересты, принесли лучшие шкуры, чтобы покрыть ими лавки, а на столе расстелили льняную скатерть, вышитую красными шерстяными нитками — гордость хозяйки. Посреди стола водрузили голову медведя — он был не только поводом, но и почетным гостем праздника. Суксу-эмаг внесла на блюде курящийся березовый гриб и окутала голову очистительным дымом, потом обнесла и всех присутствующих, отгоняя духов смерти.

Почетное место рядом с хозяином дома по обычаю принадлежало охотнику, убившему зверя, но сейчас было трудно разобрать, чья же рука нанесла последний удар, и по бокам от Лохи-ижанда теснились все четверо: Селяня, Смолян, Радобож и Стейн. Потом сидел Эльвир, как первый проливший кровь зверя, и хохотал, показывая женщинам свою растерзанную шапку, за ним Витошка — хоть и молодой, да удалый. Теперь-то Селяня смеялся, рассказывая, как Витошка чуть не принял медведя на закорки, но едва ли ему было смешно при мысли, что он мог бы вернуться с зимнего лова без младшего двоюродного брата по отцу. Как бы он потом Велему в глаза посмотрел? В лесу все бывает, но кто вожак — тот и не уберег.

От каждого блюда Суксу-эмаг брала лучшие куски или несколько первых ложек и клала в большую миску, стоявшую перед головой «милого Охто». Лохи держал на коленях кантеле, чтобы веселым пением услаждать дух медведя.

Пока хозяин пел, Селяня выбрался из-за стола, отставив свой берестяной кубок, пролез на свободное пространство перед очагом и стал приплясывать, подражая движениям медведя. Повизгивая от радости, четыре девушки запрыгали вокруг него, изображая не то зайчиков, не то лисичек, не то куниц.