Воля владыки. У твоих ног - Рия Радовская

— Про завтра? — владыка что-то размашисто нацарапал на свитке и отшвырнул его на пол. — Помню. Исчезни.

Лалия исчезла. Лин прошла к подушкам, оглядела пеструю россыпь — шелковые, атласные, парчовые, с золотыми и алыми кистями. Можно не то что сесть, даже лечь и выспаться — будет мягко. А вот быстро вскочить не получится.

«Здесь и не придется», — напомнила себе Лин. Выбрала подушку пошире, умостила ее поверх прочих и села.

Очередной свиток упал почти у ног. За ним прилетел третий.

— Безмозглые идиоты, — сказал владыка и следующий просто разодрал пополам. — В твоем мире есть зверинцы?

— Конечно, где их нет, — удивилась Лин. Странный первый вопрос о новом мире.

— И кого там держат? Саблезубов, анкаров, львов, зверогрызов?

«И странный набор зверей», — отметила Лин. Хищники, опасные твари, бойцовые и боевые.

— Нет, владыка. Львов — да, в городском зверинце Утеса есть пара. Но остальные слишком опасны, чтобы держать их там, где гуляют люди. В наших зверинцах — красивые или забавные животные, на них любят смотреть дети, их можно кормить, а некоторых и гладить. Тюлени, морские котики, еноты и лисы, ламы. Мартышки и попугаи. Лебеди. Я не помню всех, я была там много лет назад, еще ребенком.

Владыка отложил перо, поставил локти на стол и, устроив подбородок на переплетенных пальцах, с интересом посмотрел на Лин:

— Не любишь зверей или зверинцы?

— Почему не люблю? Просто это детское развлечение. Туда ходят семьями, школьников приводят погулять. Что мне там делать?

— Смотреть на силу, на повадки и грацию, на природу, которую пытаются загнать в клетку. Но даже в клетке они не превращаются в домашних котят. И никогда не забывают воли. Мои анкары принимают мясо с рук не потому, что голодны, а потому что оказывают человеку милость. Один удар лапы, и он может лишиться жизни. Они знают об этом. И я тоже об этом помню. Нам есть чему поучиться у них.

Лин прикрыла глаза. Как и подобает хорошему начальнику или мудрому правителю, владыка метил сразу в несколько целей. Понять, насколько опасен другой мир, лучше узнать чужачку — это было понятным и правильным. Но третье…

— Я не люблю психологов. С ними у меня связаны исключительно неприятные воспоминания.

— Что это за зверь?

— Человек, — поправила Лин. — Человек, которого научили лезть в душу другим людям и что-нибудь там исправлять. Который оценивает, пригоден ли ты для работы или для семьи, задает болезненные вопросы и такими вот разговорами подводит тебя к нужной мысли или нужному решению. Нет, владыка, я не хочу ничему учиться у ваших анкаров. Я себя устраиваю такой, какая есть.

— Полезный человек. Мне не помешал бы такой. А вот ты ошибаешься. Или врешь себе, или глупа. Ты не устраиваешь себя такой, какая ты есть, агент Линтариена из безумного мира. Если глупа, это можно простить. А вот если врешь, то не стоишь даже когтя самого облезлого полудохлого анкара, потому что они честны. Врать мне — ошибка. Врать себе — преступление. А преступники в любом мире должны быть наказаны.

Лин задохнулась под тяжелым взглядом. Хотелось сказать слишком многое. Начиная от того, что да, конечно, хороший психолог этому миру не помешает, а вот который из миров безумен, можно и поспорить. И заканчивая тем, что она совсем не против уступить внимание владыки любому полудохлому анкару. Она прикрыла глаза, выдохнула и сказала совсем другое. Ответила на то, что и в самом деле задело, потому что для того и было сказано.

— Вы умеете слышать ложь. Значит, знаете, вру я или нет.

— Знаю, — согласился владыка. — Тебя устраивает собственная ущербная версия. Та, которую пытаешься сделать сама, наплевав на природу, извратив представления о плохом и хорошем. Не представляю и не хочу представлять, какие психологи внушили тебе этот бред, но я бы отправил их всех на плаху. Потому что природа не врет, природа — мудра. Передо мной сейчас — даже не копия, а обман, недоразвитая подделка. Тебе не хватает смелости принять себя настоящей. Кто-нибудь говорил, что ты — жалкое, трусливое ничтожество? Если да, зря не поверила. — Владыка вдруг резко выпрямился, источая раздражение, и поднялся. — Я не трачу свое время на вправление мозгов трусливым анхам, которые корчат из себя гордых и смелых. Поднимайся. Мы идем в трущобы. Покажешь место.

Злость ворочалась внутри, подкатывала к горлу сдерживаемым рыком. Бороться со своим зверем Асир учился с детства — сложная, почти непосильная задача, когда ты кродах с привилегиями. Но отец-владыка был непреклонен. Он ломал, давил, старательно, день за днем делал из сына — наглого, избалованного сопливого щенка — матерого зверя. Учил держать в узде инстинкты, доверять чутью и думать, бесконечно много, постоянно думать. Принимать решения, руководствуясь не повадками кродаха, которому можно все, способному убить без сожалений, а тем, что было внутри человеческого — совестью, возможно, мягкой, всепрощающей сущностью матери. Ее Асир сначала презирал за слабость с пылкой юношеской непреклонностью, а потом — любил всем своим не слишком мягким и чувствительным сердцем. Может, эта крошечная часть, которую не убил в себе до сих пор, и не давала сорваться в ярость, как в бешеную скачку или буйное пламя схватки.

Она прислушивалась, она волновалась, она тянулась к этой ущербной пришлой анхе, пытаясь разобраться, а не сломать одним непоправимым движением. Не подмять под себя, не отправить в казармы к изголодавшимся кродахам, чтобы до нее дошло — от себя не сбежишь. Чем-то она задевала, не давала плюнуть и забыть, просто вытрясти знания о другом мире и выкинуть с глаз долой. То ли гордостью, то ли непреклонной уверенностью в своей правоте, так напоминающей детскую уверенность самого Асира. С чужой неправотой смириться легче, чем со своей, но нужно ли смиряться?

В паланкине Лин всю дорогу таращилась в шторы. Была сосредоточенна и напряжена до предела. Выглядела даже отстраненной, но Асир чуял — никакой отстраненностью не пахло. Внутри нее кипело раздражение, тоже злость и даже обида, глухая, будто неосознанная. Запах был слабым, едва уловимым, наверняка из-за той дряни, которой Лин пичкала себя, похоже, всю сознательную жизнь. Приходилось расчленять на составляющие совсем незаметные ноты, втягивать их ноздрями по капле. Это тоже