Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
Таким образом беспамятная Саломея лежала без призору в глухом переулке. Одр ее широк, она разметалась, горит, внутренний жар раскалил ее; с глухим стоном хватается она руками за одежду и, кажется, хочет сбросить ее с себя… Язык что-то лепечет, уста алчут… да нет никого, кто бы походил за больной и подал ей испить.
Но вот кто-то идет, говорит сам с собой.
– Мне что, – говорит, – пошел, да и утопился! житья нет! бил-бил, бил-бил, а за что?… вишь, я виноват, что, надевавши, у мундира рукав лопнул… а теперь по ночи достань ему где хочешь… Э! кто тут?… охает кто-то… Ах, батюшки, женщина какая-то… умирает!… Побежать сказать в будке, чтоб подняли.
И прохожий побежал к будке, которая была против длинного глухого переулка, на другой стороне улицы.
– Эй! будочник! слышь!
– Кто идет? – крикнул будочник, сидевший в дверях, прислонясь к стенке.
– Пошли, брат, скорей, поднять женщину, вон лежит тут в переулке, пьяная или что, бог ее знает.
– Где в переулке?
– Да вот тут недалеко.
– Ладно; поднимут и без тебя, – отвечал будочник.
Вскоре в глухом переулке раздались голоса хожалого [73] с командой.
– Ну, где тут?… эка невидаль! проспалась бы и здесь! тащи ее покуда в будку.
Хожалый, отдав приказ, отправился домой, а будочники перетащили беспамятную Саломею к будке.
– Вот тебе раз, еще в будку! – сказал один из них, – брось ее в загороду.
На другой день Иван Иванович донес, что во вверенном квартале, в Переезжем переулке, поднята женщина в нетрезвом состоянии, а по освидетельствовании оказалось, что она же и в горячечном состоянии; никакого вида при ней не оказалось, кроме носильного крестьянского платья, почему, вероятно, она в бегах обретается, и куда благоугодно будет ее отправить, – не благоугодно ли в острог в больницу?
– Без сомнения, отправить в острог в больницу.
– Слушаю, – отвечал Иван Иванович.
IV
Обратимся теперь в Москву, к родителям и супругу Саломеи Петровны.
В тот самый день, когда она отправилась по своим надобностям из Москвы, около полуночи Федор Петрович, очень хорошо зная, что Саломеи Петровны нет еще дома, так, для большего убеждения, спросил у слуги:
– Что, Саломея Петровна еще не возвращалась?
– Никак нет-с.
– Ах, ты, господи!… Нет уж, как хочет, а я спать лягу, – сказал Федор Петрович и лег спать.
По обыкновению, всякое утро приходил человек и будил его, докладывая, что чай готов и что Саломея Петровна изволили уже встать.
Против обыкновения, на другой день после отъезда Саломеи Петровны по своим надобностям человек не приходил будить Федора Петровича и докладывать, что Саломея Петровна изволили уже встать.
Был уже час третий пополудни, Федор Петрович отлежал бока, удивляясь, что Саломея Петровна так долго спит.
«Верно, поздно приехала домой, – думал он. – Вот жизнь собачья!» – прибавил он вслух и крикнул:
– Эй!
– Чего изволите, сударь? – спросил лакей.
– Барыня встала?
– Никак нет-с.
– Ах ты, господи! – сказал Федор Петрович, – в котором часу приехала барыня?
– Барыня не приезжали-с.
– Как, барыня еще не возвращалась домой?
– Никак нет-с.
– Ах ты, господи! – вскричал Федор Петрович, – да где ж она?
– Не могу знать-с; Петр ездил с барыней, они изволили послать его из галереи за афишкой в театр; он взял афишку, а в галерее уже барыни не было, так он и велел кучеру ждать У театра; а сам ждал в галерее в бельэтаже, подле нашей ложи. Театр-то кончился, все пошли вон, а Петр ждал-ждал, покуда свечи потушили. Петр хотел было еще немножко подождать, да капельдинер прогнал его: ступай, говорит, вон; кого ты ждешь? вce разъехались, и лампу потушили. Петр и пошел, спросил кучера Игната: «Что, барыня ее выходила?» – «Да не выходила же», говорит…
– Ах ты, господи! – вскричал Федор Петрович, – да где ж она?
– Не могу знать. Карета стояла подле театрального подъезда до рассвета, какое до рассвета – уж солнце высоко было, когда они воротились домой,
– Кто, барыня?
– Нет, Петр и Иван.
– А барыня?
– Ее так и не дождались.
– Ах ты, господи! Это ни на что не похоже! Давай чаю!
– Ключи у барыни.
– Тьфу! Давай одеваться.
Федор Петрович оделся и отправился к Петру Григорьевичу. Петра Григорьевича не было уже дома; Софья Васильевна куда-то сбиралась ехать, только Катенька была в гостиной.
– Ах, Федор Петрович! – вскричала она радушно, бросаясь к нему навстречу, – как давно вы у нас не были!
У Федора Петровича забилось сердце от какого-то тайного, горького чувства; несмотря на строгое запрещение Саломеи Петровны не подходить к ручке Катеньки – молоденькой девчонки, он в забывчивости подошел к руке.
– Что вы такие смущенные?
– Ничего, Катерина Петровна, так, устал, жарко!
– Вы пешком пришли?
– Пешком.
– Как же это вы осмелились? Сестрица не позволяет вам пешком ходить, – сказала шутя Катенька, – постойте, вот я ей окажу!
«Господи! – подумал Федор Петрович, – если б Катенька-то была моей женой!…»
– Вы что-то все думаете, не отвечаете.
– Отвечать-то, Катерина Петровна, нечего. Как на душе скребет, так бог знает что и отвечать.
– Что за несчастие такое с вами случилось?
– Помилуйте, встанешь в семь, жди до полудня чай пить!
– Кто ж вам велит?
– Кто? да это уж жизнь такая, неприятно же врозь пить чай… да добро бы в полдень, а то сегодня я по сю пору чаю еще не пил!
– Отчего ж это? Хотите, я велю поставить самовар.
– Сделайте одолжение… Ключи у Саломеи Петровны, а она еще, бог знает, со вчерашнего дня по сю пору не возвращалась домой.
– Как! – вскричала Катенька.
– Да так. Я уж этой жизни и не понимаю!
– Коляска готова? – раздался голос Софьи Васильевны; и с этими словами, она, разряженная, вышла в гостиную. – А! Федор Петрович.
Федор Петрович подошел молча к руке.
– Что это вас давно не видать, вы как чужой стали! Что Саломея делает?
– Да я пошел, ее еще не было дома, – отвечал Федор Петрович, стараясь говорить спокойным голосом.
– Маменька, Федор Петрович еще не пил чаю, я велела поставить самовар.
– Где ж вы были все утро?
– Дома.
– Напой, Катенька, Федора Петровича чаем; а мне нужно ехать. Прощайте, Федор Петрович, поцелуйте за меня Саломею.
– Покорнейше благодарю! – отвечал Федор Петрович по модному выражению, переведенному с французского диалекта.
Софья Васильевна поклонилась довольно сухо и уехала. Софья Васильевна сердита была на Федора Петровича, потому что Саломея, не позволив давать отцу своему денег взаймы, на него же свалила отказ.