День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

Перехватив взгляд Юлии, обращенный к картине, Григорий, стараясь сообщить своему голосу равнодушный тон, спросил:

– Ну и как вы ее находите?

И удивился. Голос был не таким, к которому он привык. Что-то напряженное и глуховатое зазвучало в нем.

– Я ее не совсем понимаю, – ответила Юлия. – Я ее не совсем понимаю, – повторила она, легким, упругим шагом прошла по комнате и остановилась за спиной Григория. Он даже чувствовал ее дыхание. – А вы ее понимаете?

– Ничего… Ничего не понимаю, – признался он.

– Вот это мне нравится! – Юлия рассмеялась. – Для чего же тогда держать картину, если не понимать ее? Картина, даже и такая, что-то говорит. В ней много недорисованного, но и много мыслей. Мне кажется, художник писал ее с большим увлечением. Писал, бросал, сердился, проклинал, потом снова брался за кисть, но уже с другими мыслями. Менял план, идею и так все запутал, что потом отступил. Вот под этими черными пятнами было что-то нарисовано, а потом замазано. Видно, что у художника нет школы. Ни своей и ничьей. Тут что-то и от француза Латура, и от нашего Левитана. Художник сумел вызвать призраки из тьмы, оживил их факелом женщины в белом, а со всей картиной не справился. Я почему-то думаю, что эту картину художник писал много лет и так и не понял своей ошибки.

И таким же упругим шагом Юлия вернулась к стулу.

– Да, да, точно! Вы правильно разгадали картину, – сказал Григорий. Он хотел было закурить, но передумал.

– Ну, может, и не совсем правильно, – уклонилась Юлия.

– Правильно, правильно, – возразил Григорий, все еще испытывая чувство близости Юлии, хотя теперь она и сидела уже на стуле.

Григорий усмехнулся и показал на фотопортрет на стене.

– Вот художник картины.

С портрета на Юлию смотрела молодая женщина в нарядной белой блузе. Юлия сразу догадалась, что толстяк Фан-Фаныч говорил именно об этой женщине, сравнивая Юлию с ней. Это и есть та самая Варвара? Конечно, она. Но неужели Юлия и в самом деле похожа на нее?

Григорий тоже задержал взгляд на портрете. Ничего подобного, Варвара совсем не такая, как ее запечатлел фотограф. Отдаленное сходство. Ничего общего с той подвижной, энергичной и деятельной Варварой Феофановной, которую знает весь город. Глаза ее не такие серые, а голубые, с искринкой, ласковые и умные. На портрете нет ее рук, умелых, проворных и маленьких, как вот у Юлии. Все кипело в ее руках, когда она бралась за дело. На портрете нет ее улыбки, всегда задушевной и милой, согревающей душу в трудную минуту.

– Она – художница?

– Для себя. В пределах границ, установленных ей богом и природою, – усмехнулся Григорий. – Все так и случилось, как вы сказали. Картину она писала долго и каждый день меняла план и замысел. Потом бросила. Называется она: «Факельщицы искания». Черт знает какая символика.

– Вот как! – Взгляд Юлии стал более внимательным. – Я и не подумала, что здесь заложена такая мысль. А вот руины она хорошо написала. Так написать, надо их видеть. В руинах горит костер, вернее, он не горит, а тлеет, как сама мысль художника: то вспыхивает, то угасает. И от костра такие удачные светотени! Так сразу не напишешь. Нет, нет, тут надо много пережить, прежде чем придут такие вот ощущения. И женщину в белом забыть трудно. Она изнемогает, но ведет вперед. Она – мать. Это видно по ее лицу, по складкам губ, по тоскующему взгляду… А вот эта заря на синеве неба говорит о их цели. Женщины уходят от руин к рассвету. Вот что хотела сказать художница. И это у нее получилось здорово. И когда я первый раз посмотрела на картину, я сразу перенеслась в Петергоф.

– А почему в Петергоф? – спросил Григорий и, мягко ступая по ковру, подошел к плите и убрал булькающий чайник. – Я тоже бывал в Петергофе.

– Когда?

– За год до финской.

– А! С той поры много воды утекло. И что же вам понравилось там?

– Белые ночи и фонтаны, – наивно признался Григорий, задержав взгляд не раскрасневшейся щеке Юлии с пятном от мороза, и чувство смущения и еще чего-то неясного захлестнуло его волной. Стараясь сообщить своему голосу равнодушный тон, он продолжал: – Я и теперь еще помню фонтаны в лучах прожекторов, взморье. Чудесное там место. Просто царское. А что там теперь?

– Руины. Вот такие же, какие тут нарисованы.

Юлия с большими подробностями рассказывала о том, что стояло перед ее взором. И то трудное, что довелось пережить ей в Ленинграде, теперь, в этой комнате, воскресало не в тех мрачных, трагических красках, как было там, когда она подбирала трупы убитых, умерших от голода и помогала раненым, а как неизбежное и обыкновенное, что сделал бы каждый на ее месте. Но в этом неизбежном и обыкновенном было что-то вдохновенное и святое. И она готова была сейчас покинуть уютную теплую комнату Муравьева и вернуться в холодный, суровый Ленинград, чтобы быть рядом с друзьями.

Григорию нравилось, как Юлия говорила о картине. И только теперь, когда она заговорила о Петергофе и Ленинграде, он понял, что картина оживила в ее памяти все недавно виденное и пережитое.

Петергоф!.. Петергоф!

Давно ли он, Григорий, бродил по его поэтическим местам с Федором, и Федор знакомил его со статуями Самсона, Львиного каскада, фонтана Евы… А теперь там нет ни статуи Самсона, ни Львиного каскада, ни фонтана Евы, а есть гарь, руины, мертвые квадраты окон, обращенных на взморье, горький, едкий дым пожарищ! Война!

– Все это нам известно: голод и блокада… Руины и пожарища войны, – сказал Григорий. – Но вот пережить, выстрадать то, что пережили вы, ленинградцы, нам не довелось. Тут большая разница. Знать по газетам, слухам или все испытать самому!.. Я хотел бы быть там, а не здесь. Мой брат Федор встретил войну на Балтике на подводной лодке. И вот то, что потом он писал мне о блокаде, просто не укладывалось в сознании. А выходит – он ничего не придумывал.

Григорий говорил медленно, задумчиво. Движения его были неторопливые, но определенные и точные.

– Я очень рад. Как хорошо мы побеседовали, – искренне признался он. – Точно и я побывал там, где были вы недавно. – Григорий помолчал, словно все еще не мог оторвать свои мысли от далекого, изнемогающего, но героически борющегося города. И вдруг спохватился: – А об ужине-то мы и забыли. Ведь, кажется, от Ачинска ничего не ели. Да вы не стесняйтесь, кушайте, пожалуйста. Вот молоко, чай, маралье