Александра Маринина - Ад

Это было очень соблазнительно. Пересидеть здесь еще пару часов, постараться окончательно прийти в себя, налепить на лицо выражение покоя и безмятежности и вернуться домой. Никому ни о чем не говорить. Покормить ужином, посидеть перед телевизором и лечь спать. А завтра уйти на работу и погрузиться в повседневные заботы. Хотя нет, посидеть перед телевизором не удастся, телеканалы прекратили вещание в связи с пожаром. Ну, можно посмотреть какое-нибудь кино на видике. Получится ли у нее? Надо постараться. Может быть, ей даже удастся закончить план, чтобы завтра утром отдать его Андрею, тогда можно сегодня не звонить и ничего не объяснять.

Люба стала всматриваться в текст на лежащем перед ней листке, но ничего не понимала. Снова зазвонил телефон.

— Любаша… — голос Родика ударил в ухо и захлебнулся. — Я все знаю.

— Откуда?

— Мне позвонил Бегорский. А ему — Аэлла. Как ты там одна? Хочешь, я приеду?

— Не нужно, Родинька. Я уже ничего. Поплакала, и стало полегче. Я скоро вернусь.

— Андрей сказал, чтобы ты завтра не выходила на работу. Сиди дома, сколько тебе нужно. И возвращайся быстрее.

Он просит ее вернуться. Он хочет быть рядом, когда ей плохо. «Нет, — тут же поправила себя Люба, — он хочет, чтобы Я была рядом, когда ЕМУ плохо. Да какая разница? Главное, что он все знает. И что мы вместе».

— Леля дома? — спросила она.

— Дома. Я ей уже сказал.

— Как она?

— Плохо. Ушла к себе и плачет. Приезжай быстрее, Любаша.

— Хорошо, — пообещала она, — сейчас выезжаю.

Она позвонила водителю и через десять минут села в машину. Город жил своей обычной жизнью, летним воскресным вечером на дорогах было мало автомобилей, дачники начнут возвращаться попозже, и пешеходов на улицах тоже было немного. Люба по привычке смотрела на идущих людей, какой-то молодой мужчина показался ей похожим на Колю, сердце привычно дернулось и тут же оборвалось: всё, теперь можно не смотреть на пешеходов в надежде увидеть сына, он никогда не пройдет по этим улицам, и ни по каким другим улицам он тоже не пройдет. Его больше нет. Совсем нет. Нигде.

Это невозможно было осмыслить. С этим невозможно смириться. И ей казалось, что с этим невозможно будет жить.

Прошло несколько дней, прежде чем Люба решилась поговорить с Тамарой, которая пока ничего не знала о смерти своего племянника Николаши.

Она приехала к отцу, выбрав вечер, когда Тамара не работала: у той был график «два дня через два с девяти утра до девяти вечера». Телевидение по-прежнему не работало, и Люба захватила с собой несколько видеокассет с любимыми фильмами отца, чтобы чем-то занять старика, пока она попробует уединиться с сестрой. С выбором кассет она угадала, Николай Дмитриевич обрадовался и сразу попросил поставить ему «Освобождение» Озерова.

Услышав про Колю, Тамара тихо охнула и схватилась руками за голову.

— Бедная моя, бедная, — приговаривала она, раскачиваясь из стороны в сторону. — Как же ты с этим справишься?

— Справлюсь, — слабо улыбнулась Люба. — Мне деваться некуда, придется справиться.

— А как Родька?

— Ничего, держится. И в целом все ничего, Тома, ты за нас не волнуйся.

— А как быть с папой? Ты ему скажешь?

— Ни за что! Он этого не переживет. Да и как сказать? Колька же якобы за границей, работает по контракту. Если сказать, что он там погиб, то встанет вопрос о транспортировке тела и о захоронении.

— Ты права, — согласилась Тамара. — Что же мы ему скажем?

— Ничего, — вздохнула Люба.

— Как — ничего?! Совсем ничего?

— Совсем.

— И будем делать вид, что Коля жив?

— Придется.

Тамара долго молча смотрела на сестру, словно стараясь понять, не снится ли ей этот чудовищный в своей нелепости разговор.

— То есть ты, — медленно произнесла она, — собираешься на папины вопросы о Коле отвечать, что у него все в порядке, что он звонил из… откуда?

— Из Аргентины, — едва слышно проговорила Люба. — Да, все будет именно так. А как может быть по-другому? Ты предлагаешь мне сейчас признаться папе, что я много лет обманывала его, что Колю выгнали из института, что в армию он пошел не по своей воле, что он вор и картежник, что он обделывал с какими-то бандитами какие-то грязные делишки и что последние пять лет он не работал за границей, а был в бегах и в конце концов его убили? Я так должна поступить?

Сказала — и обмерла. Впервые за эти несколько дней она произнесла вслух это страшное слово: «убили». Ее сына убили, ее Коленьку, ее сыночка, ее золотого мальчика, ее кровиночку. Ей стало не по себе. Показалось, что вот теперь, после того как она сказала, Николай умер по-настоящему.

— Знаешь, Тома, а мне стало спокойнее, — сказала Люба. — Я больше не волнуюсь за Колю, не думаю о том, где он, что с ним, не голодает ли он, не болеет ли, не страшно ли ему, не одиноко ли. Я больше не думаю о том, найдут его или нет. Все уже случилось. И теперь я точно знаю, что ему не больно, не холодно и не страшно. Ему было пятнадцать, когда я всерьез начала за него беспокоиться. А сейчас ему тридцать пять. — Она сделала паузу и добавила: — И всегда будет только тридцать пять. Двадцать лет я думала о нем день и ночь, ни на минуту не забывая, ни на секунду не расслабляясь. Двадцать лет я волновалась, постоянно ожидая каких-нибудь гадостей, каких-нибудь известий, я боялась, что он попадет в милицию, что его снова изобьют, что он опять окажется в больнице с побоями и переломами, что его втянут в какую-нибудь авантюру, что он что-нибудь украдет. Двадцать лет беспрерывного ежечасного напряжения! Последние пять лет я знала, что его ищут, чтобы убить, и все время думала об этом. А вот теперь все это закончилось. И я смогу жить спокойно. Да, мне больно, мне горько, но мне спокойно. То, что я говорю, наверное, звучит ужасно, да?

Тамара обняла ее, прижала к себе.

— Бедная моя Любанечка, — приговаривала она, гладя сестру по спине, — маленькая моя девочка.

Люба заплакала, не разжимая губ, чтобы не застонать. За стеной грохотали взрывы, командиры что-то выкрикивали, и вряд ли отец услышал бы, даже если бы она зарыдала в голос, но она все равно старалась производить как можно меньше шума.

— Наверное, когда Гриша умер, тебе было тяжелее, — сказала она. — Ты же от него не видела ничего, кроме радости. И потом, он погиб внезапно, ты не была готова к его смерти, а я готовилась много лет.

— Знаешь, — улыбнулась Тамара, — когда Гриши не стало, я весь первый год думала о том, что больше никто никогда не скажет мне, как сильно меня любит. И только через год я спохватилась. Поняла, что мы горюем не о человеке, который ушел, а о себе. Ты права, тому, кто ушел, не плохо, не холодно, не голодно, не больно и не страшно. А вот нам, оставшимся, и больно, и горько, и страшно, и одиноко. Мы не покойника на самом деле оплакиваем, а себя, оставшихся без него.

— Гриша часто говорил тебе, что любит?

— Каждый день раз по десять.

— Надо же, — задумчиво проговорила Люба. — Я только сейчас подумала о том, что Родик никогда мне этого не говорил.

— Как — никогда? — удивилась Тамара. — Что, совсем никогда?

— Совсем.

— И даже когда женихом был?

— И тогда тоже.

— И когда предложение делал? Неужели не сказал?

— Нет. Я даже не помню, чтобы он как-то специально делал предложение. Просто мы вместе решили, что поженимся.

— И что, в первые годы после свадьбы тоже не говорил, что любит?

— Нет. Странно, правда?

— Ничего странного, — решительно отрезала Тамара. — Все люди разные. У одних есть потребность это говорить, а у других ее нет.

— Да нет же, я не об этом. Странно, что я только сейчас об этом подумала. Интересно, Лизе он говорил, что любит? Или еще какой-нибудь женщине.

— А ну-ка прекрати немедленно, — рассердилась Тамара. — Что еще за мысли? При чем тут Лиза? Ее уже давно нет в Родькиной жизни, и выброси ее из головы. Она тебе не соперница.

— Не могу, — Люба покачала головой. — Я все время о ней помню. Конечно, я молчу, не задаю Родику лишних вопросов, если он сам не заговаривает о ней, не попрекаю прошлым, но я все время помню об этой женщине и ее детях. И знаешь, я ведь до сих пор ревную. Он со мной не спит, но с кем-то же он должен спать, ему ведь всего пятьдесят шесть. Я думаю об этом, и мне неприятно. Я дура, да?

— Конечно, дура, — сердито отозвалась Тамара. — Разве тебе об этом нужно думать?

— А о чем? — беспомощно спросила Люба.

— Тебе нужно думать о том, как выжить после Колиной смерти.

— И как? Как мне выжить?

Она снова заплакала.

— Поменяйте мебель, сделайте ремонт, чтобы ничто не напоминало о Коле. А еще лучше — купите новую квартиру, если средства позволяют. Ты сейчас у себя дома постоянно будешь натыкаться на вещи, которые напоминают тебе о Кольке. Его комната, его диван, его диски, его одежда, его книги. Тебе будет больно каждую минуту, ты просто не сможешь находиться дома. Переезжайте. Это тебя отвлечет.